Когда мне было самой 47 лет, у моего мужа была тяжелая форма инфаркта, он умирал. Я всю ночь молилась. Хотя я не была верующей, я просила: «Господи, если Ты есть, сохрани ему жизнь!» Это был 94-й год, когда материально было очень тяжело жить, нам зарплату не платили, ничего не было. Я оставалась с дочерью-подростком, которая уже не слушалась. Я понимала, что для меня это катастрофа, и только умоляла Господа, чтобы Он спас жизнь моему мужу.

Где-то к утру, когда начало светать, часа в 3–4 у меня появилась какая-то уверенность, я просто почувствовала, что он будет жить. Он остался жить, я его посещала в больнице и рассказывала ему, как я обращалась к Господу, как Господь сохранил ему жизнь. Я тогда и сама ничего в этом не понимала.

Прошло месяца 2 или 3 после этого, однажды я иду по центральной улице. Вдруг в мое сердце, как будто давлением воздуха, откуда-то вошли слова: «Ты же обещала служить!», – так открыто и четко. Я говорю: «Да, Господи, я обещала, но я не знаю, как служить».

С тех пор я начала искать Господа. Тогда это было еще не так просто, но я достала Библию, и мои поиски увенчались тем, что я нашла Господа в сердце, пообещала Ему служить чистой совестью, приняла крещение – правда, в баптистской церкви. До сих пор, в течение двадцати с небольшим лет, я служу Господу и остаюсь в баптистской церкви.

Когда я иду к больным, то обязательно молюсь за каждого человека. Я свидетельствую о Господе в каждой семье. Тем, кто принимает это, я рассказывают подробнее. Я не агитирую людей за что-то определенное, за баптистскую церковь, а просто им рассказываю, что Христос – Спаситель души, что душа живет вечно. Я говорю, что надо задумываться о своей душе. Как они будут о ней заботиться – это их выбор.

Главное – не к какой конфессии человек принадлежит, а принадлежит ли его сердце Господу Иисусу Христу. Когда сердце принадлежит Богу, тогда человек сам в праве избирать, где ему стоять. У меня много знакомых, которые имеют рождение от Господа, независимо от того, какую они Церковь посещают.

«Мне повезло с учителями»

В 1963 году я закончила медицинское училище. Мне очень повезло в жизни: это было в Кировской области, там еще в 60-е годы оставались осужденные и высланные кремлевские врачи. Там были профессора, врачи с известными именами. Паспорта им тогда не выдавали, они в деревне были как крепостные. Там, в глухом районе Кировской области, в районном городке они организовали это Кировское медицинское училище на высочайшем уровне. Они нас учили любить людей, любить человека, любить свою специальность, чтобы мы через эту работу приносили людям благо, оказывали помощь. Мне было 18 лет, и это очень сильно на меня влияло.

Преподаватель, которая вела у нас основной предмет – терапию, – сама была фтизиатром. Она всегда говорила о своей работе с такой любовью, так нас всех заворожила, что я мечтала закончить мединститут и пойти во фтизиатры. После окончания института я 23 года проработала фтизиатром. Потом пошла участковым терапевтом.

«Я просто знаю своих людей и молюсь за них»

Сейчас нам на человека на приеме отводится по 15 минут, и хотят сделать по 12. Это невозможно. Я часто рассказываю такой пример. Меня вызвали на дом, и я увидела, что больная, которая обычно меня встречала суетливо, была очень говорлива, ведет себя как-то не так. Я вижу, что она неадекватная, как-то замедленно разговаривает. «Что с вами?» – «Все нормально». Но я же просто увидела, что она – другой человек. Если бы в тот день я увидела ее в первый раз, я бы подумала, что это такая особенность поведения человека.

Я вызвала бригаду «скорой помощи»… они ее осмотрели, говорят: «У нее абсолютно ничего нет, никакого инсульта. Доктор, мы уезжаем». А она мне говорит: «Что-то темновато, включите свет», – хотя свет уже был включен. Я – бригаде: «А вы посмотрите, она говорит, что плохо видит, темно в глазах». Доктор посмотрел в ее зрачки и немедленно ее госпитализировал. Когда они ее привезли в больницу, там развился настоящий инсульт.

Понимаете, я просто знаю этих людей. Если я человека вижу впервые, то я ничего могу не заподозрить, но я-то ее знала, как она меня обычно встречает. Очень важно, когда врач знает своих людей. Когда видишь, что что-то не укладывается в обычное поведение, можно успеть что-то предпринять.

Сколько было у меня раз, что уже закончила вызов, – и тут-то… Однажды я уже одеваюсь в коридоре, и краем глаза вижу, что девушка, к которой меня вызывали, ложку к животу прижала. Я думаю: что же это такое? – и возвращаюсь. Когда я посмотрела живот, оказалось, что аппендицит. А девушка не жаловалась на живот – думали, ОРВИ. Мне еще тогда говорили: «Как же здорово, что вы увидели, только-только начало аппендицита было».

Перед каждым вызовом я молюсь. Я думаю, что Господь просто хранит и меня, и больных, за которых я молюсь.

Один на один с умиранием

Я бы не сказала, что инсультные больные, или люди после каких-то серьезных травм, – тяжелые. Тяжелые – это раковые больные. Мы остаемся один на один с этим больным, с его семьей. Тут уже я считаю своим долгом и помощь, и свидетельство.

Коллеги страшно удивляются, когда я даю личный телефон всем тяжелым больным. Так нужно, чтобы я всегда знала об их состоянии. Сам больной мне звонит, и мы вместе решаем, как помочь. Раковых больных я веду так – я говорю им о Господе. Иногда родственники меня даже просят: «Не говорите, чтобы он не расстраивался». Я отвечаю: «Вы понимаете, что вы отвечаете за его душу, которая живет вечно».

Если человек желает исповедаться, приходит православный священник, исповедует. Конфессии только разделяют детей Божьих. Кто принимает Господа, когда я им свидетельствую, тех людей я посещаю столько, сколько это необходимо. Через два дня, через три дня или каждый вечер, если нужно.

Был недавно у меня больной, его жена тоже больная, она не могла приклеивать ему пластырь «Дюрогезик» с обезболивающим. Я каждые три дня приходила и приклеивала. В последний раз, когда я пришла, он курил. Я ему сказала: «Вы должны заботиться, куда пойдет ваша душа. Вы стоите на пороге вечности, а курением вы оскверняете свой храм. Господь создал ваше тело, Он желает жить в этом храме, а вы его оскверняете».

Он всегда говорил, что неверующий, а я все равно говорила: «Можно, я помолюсь за вас?», – и он разрешал. Я молилась. На второй день его жена мне звонит: «Доктор, вы знаете, он перестал курить», – я говорю: «Слава Богу!». Он и сам молился Богу, крестное знамение накладывал. Суть он понял.

Наверное, с неделю он прожил потом и впервые за долгое время попросил покушать. Когда он поел, жена вспоминает: «Я настолько измучена была. Он попросил его посадить. Я посадила, а сама прилегла на кушетке буквально на час». Он отошел в вечность за этот час. Она мне рассказывала: «Я думаю, что же он сидит и помалкивает. Устал? Ближе подхожу, а он уже отошел в вечность». Я благодарю Бога, что я ему засвидетельствовала о Господе, он принял это свидетельство и обратился к Господу сам. Я думаю, что он отошел в вечность к Господу.

Не «пугать Богом»

Я сперва спрашиваю, желает ли человек разговаривать… У меня были прецеденты, что мать больного, когда я еще в стационаре работала, ходила к заведующей, жаловалась: «Он у меня так тяжело болен, а она его Богом пугает», – и еще раза два такое было.

Поэтому я с родственниками и самим больным начинаю говорить о жизни вечной так: «Может быть, вам не сегодня или не завтра, а через 10 лет или 20 лет придется предстать перед Богом. Может быть, вы сто лет проживете, но это миг по сравнению с вечностью. Вы бы желали во дворы Господа водвориться? Желаете ли вы быть уверены, что Господь ваш спаситель, что вас не ожидают страшные вечные мучения, потому что вы прожили всю жизнь, не зная о Господе? Он пролил кровь за нас, пострадал за нас».

Если человек принимает и желает все это слушать, то, конечно, я и ему, и родственникам рассказываю об этом, готовлю их. Если они хотят, чтобы исповедовал священник, я говорю: «Пожалуйста, приглашайте». Если родственники категорически против, например, то я тихонько спрашиваю самого больного, как думает он. Если душа его ищет Господа, я с ним разговариваю независимо от их мнения. Если он категорически против, или даже бывает, что ожесточен, например: «Что я сделал Ему? Мне это не надо», – я не настаиваю. Человек должен принимать Господа со свободной волей.

Подсудное обезболивание

Сейчас проблема обезболивания потихоньку решается. По крайней мере, у нас в Красноярске. Стали больше выписывать «Дюрогезик» – это препарат в виде пластыря, он обезболивает в сто раз сильнее морфина, а всасывание идет через кожу мельчайшими пузырьками. Через определенное время каждый пузырек вещества поступает в кровь. Доза в пластыре достаточна для того, чтобы человек себя чувствовал в зоне комфорта. У него не отключается мыслительная способность, мышечные действия. Он может адекватно разговаривать и отвечать за себя. Ему не поступают сигналы от больного органа.

В этом году хотя бы с «Дюрогезиком» нет проблем, а были годы, когда мы только «Промедол» кололи. Я знала, что он токсичен, но не до такой же степени! Человек через 10 дней пожелтел! Мы думали, что это метастазы в печень пошли, онкологи это тоже так воспринимали, а сейчас мы понимаем, что это была токсическая реакция от этого препарата. Мы просто помогали больным раньше уходить, не зная об этом. Как действуют эти препараты? Укол сделали – человек спит. Через четыре часа он просыпается, у него боли, опять сделали укол – опять спит. Какое с ним может быть общение? На «Дюрогезике» он находится в адекватном состоянии до конца своих дней, сколько ему Господь дает.

Тому больному, Виктору Сечину, я выписала рецепт на «Трамадол», когда другого препарата временно не было в аптеке, потому, что он был мне как ребенок, как брат. Я двадцать лет ухаживала за его семьей, за его отцом и за ним. У него было врожденное тяжкое заболевание, он всегда нуждался в уходе. У него отсутствовала мышечная масса, были кости и кожа. Руки и ноги были парализованы, работали только кисти, а ноги вообще не работали. Под ним надо было перестилать белье. А когда он стал раковым больным, то он еще больше нуждался в уходе.

Не могу точно вам сказать, когда, в 2007 или 2008 году мы расписались в приказе о том, что «Трамадол» – препарат количественного учета. До этого он свободно продавался. Этот препарат нигде, ни в какой стране не подлежит количественному учету. Это слабый опиоид, которые добавляется к наркотическим препаратам, чтобы продлить их действие.

В 2008 году вышел этот приказ, но никто ничего никогда не проверял. Не зря же Госнаркоконтроль начал в 2011 году проверять выписанные рецепты за 2009 год. Нас никто не контролировал, когда мы считали нужным – мы назначали обезболивание. Я и сейчас могу выписать этот препарат. Да, он на количественном учете, но его назначение не требует печати. Рецепт, который подлежит количественному учету, определенной формы: нужна моя печать, печать учреждения и печать для рецептов – но и все. В моем назначении абсолютно ничего не нарушено, я ничего не подделывала.

Мы не выписываем даже «Пенталгин»

Теперь, после всех этих судов и публикаций, врачи боятся назначать наркотики…

Во-первых, уже в течение года тот же «Трамадол» выписывается по особому коду. Это 501-й код, он требует подписей заведующей, фиксации по всем журналам. Никому не хочется связываться, потому что каждый рецепт надо обосновывать.

Я, например, не сомневалась ни одной секунды, что если Госнаркоконтроль придет проверять, увидит моего больного – Виктора – и ему будет понятно, почему был выписан препарат. Но они столько месяцев проверяли меня, что его за это время не стало.

Сейчас Госнаркоконтроль стоит на такой позиции: они меня лично проверяют, а не мое назначение. Я даже недавно писала на них жалобы. Весь июнь проверяли, в августе проверяли, и в сентябре – все мои выписки. Они приходят в поликлинику, и их все боятся: их боятся начальники, заведующие, главный врач. Все держатся за свои кресла, им не хочется иметь никакого дела с этими проверками. Из Госнаркоконтроля приходят, требуют карты больных, которые уже умерли, а карты давно были у родственников, или даже квартиры этой уже нет, где карта лежала – тогда начинаются проблемы.

Мы не выписываем даже «Пенталгин»: если выпишешь, будет обязательно проверка, будут карту требовать. Будут обвинять, что мы вот эту бабушку приучаем к сильным веществам. «Клофелин» тоже не выписываем: хотя я имею право единолично выписать этот препарат, я его не назначаю, потому что Госнаркоконтроль придет, возьмет карту и скажет: «Здесь не показано!», если в карте не написано, что вопрос о назначении решала заведующая, что привлекали фармаколога. Такая чехарда получается, что легче не выписывать, чем выписать. Я могу обосновать назначеие, а любой проверяющий может доказать, что больному было не показано, – и никуда не денешься.

Госнаркоконтроль все учитывает, уж очень активно работает. Каждый месяц все выписанные нами рецепты проверяет. Сколько работы выполнено, сколько народу при деле!

Участковый врач – это образ жизни

Я считаю, что участковый врач – это просто образ жизни, по-другому не получается. Я иду и чувствую себя полководцем: я вижу эти дома, я знаю где и кто живет, если у кого-то побывала скорая – я тоже знаю. Я так и живу для работы.

Если работать, просто чтобы часы отбыть, то выдержать наши нагрузки невозможно. Мне говорят: «Что ты сидишь с 8 до 8?». Знаете, 18 человек надо принять за день приема! Это каждые 15 минут новый человек, плюс еще сверху шестеро, которые пришли срочно. Больше двадцати человек получается. Про эту массу нужно всё записать, а когда записывать? Я принимаю, потому сижу и 2-3 часа записываю всё в карты. Кого-то надо направить в стационар, кого-то на консультацию – это все время. Нагрузки ненормальные, конечно. вообще говорят, что нам дадут вообще по 12 минут на человека…

Что можно сделать за 12 минут? Это же смешно. Я не могу даже встать из-за стола, только собираюсь, извините, в туалет, – опять кто-то заходит. Ну, думаю, еще одного приму – и выйду на минуту. Смотришь – полвторого, а у меня прием до 12. А люди все идут, я не могу им отказать, не отказываю и не буду отказывать. Сколько проработала, еще немного осталось: жду решения суда и посмотрю, какое оно будет.

Обвиняемое орудие Божие

Если приговор будет обвинительным, придется увольняться, ехать в Москву, обращаться во все инстанции, вплоть до правительства. Мне просто интересно: неужели можно осудить человека за рецепт по таким тяжким статьям?

Меня возмущают именно эти тяжкие уголовные статьи, где от двух до четырех и от четырех до восьми лет. Судья показала себя, что она очень милосердна, и назначила нам по этим статьям штраф в 15 тысяч, хотя штрафы по этим статьям начинаются от 120 тысяч. Они спрашивали про нашу среднюю заработную плату: если она 20 тысяч, то какие 120 тысяч! Эти два рецепта были на сумму 286 рублей и были выписаны пять лет назад.

Моя внучка учится в юридическом, в мае уже получит диплом. Если у меня будет такая тяжкая статья, ее никогда не примут на государственную службу: она мою фамилию носит! Она уже работает в судебных приставах, и когда она туда поступала, то месяца два или три проверяли всех родственников. Если будет бабушка осужденная по тяжким уголовным статьям, ей не светит госслужба, а все эти частные предприятия – это пустое дело для молодых, надо начинать на государственной работе.

Просто смешной процесс, но на таком процессе Господь показывает состояние всей этой системы, маразм всех этих судебно-исполнительных властей. Они с таким умным видом уже три года меня судят за эти 286 рублей. Некому только подсчитать, сколько государство денег угробило на всех этих дознавателей-полковников, пять человек их было, еще два опера – тоже полковники. Столько человек год работали, чтобы отдать это дело в суд. И суд год работал – шло судебное следствие.

Я просто не ожидала, что они меня приговорят по тяжким статьям! Я сказала судье: «Позвольте, а для чего вы год вели судебное следствие, если вы не учли ни одного показания свидетелей, а полностью переписали в приговор обвинительное заключение Госнаркоконтроля? Для чего нужно было целый год вызывать людей, проводить все эти заседания?» Наши местные СМИ и, по-моему, «НТВ» записали, что я сказала. Ответа не последовало.

Я понимаю, что это Господь действует через меня, через Лиду [женщина, которая ходила в аптеку за «Трамадолом» для Виктора Сечина]. Мы послужили орудием для Бога, чтобы что-то изменилось в жизни этих несчастных больных. Ведь пошло какое-то движение, и этот случай с контр-адмиралом Афанасенко – это все звенья одной цепи. Застрелился известный человек – и правительство обратило внимание, Элла Панфилова обратила внимание. На наших-то больных, которые умирают в наших домах, кто обращает внимание? Да никто!

Теперь хоть пластырь «Дюрогезик» заказывают в достаточном количестве. Краевая служба снабжения заказывает его в Москве на Эндокринном заводе, выкупает – и тогда препарат поступает в краевое аптечное управление. Всегда он был в недостатке, только последний год-два вроде бы достаточно стало. Я думаю, что это все в связи с трагическими событиями, например, после самоубийства контр-адмирала, потому что была очень серьезная проверка краевых ведомств. Посчитали, сколько обезболивающих закупают, сколько больных было, сколько умерло, сколько сделали рецептов – оказались очень плачевные результаты. Видимо, от них потребовали, чтобы они закупали достаточное количество.

Мне, конечно, ничего этого не надо – ни всероссийской этой нежданной известности, ничего. Мне в октябре будет 72 года, я тоже перенесла тяжелую онкологическую операцию в 2010 году. Через четыре месяца, в 2011 году, они начали меня судить. Мне, конечно, было очень тяжело и неприятно, но я просто просила Господа: «Господи, не дай мне умереть до оправдания, чтобы я не ушла в вечность осужденной». Конечно, я понимаю, что у Господа свои планы, но мне очень не хочется, чтобы мои близкие это переживали. Господь пока меня хранит; я не знаю, какие планы у Него дальше, но пока еще Он меня хранит.

Врач – заложник

Вся наша система – просто оскорбление врача как человека. Во-первых, врач – заложник презумпции виновности. Если человек попал в поле зрения любых правоохранительных органов, он оттуда не выйдет без статьи. Я испытала это на своей жизни.

Во-вторых, российские врачи – заложники абсолютно извращенной системы помощи. Везде пишут, что здоровье больного – приоритет, что мы проводим диспансеризацию и так далее. На деле все уложено на очень жестокие экономические рельсы. Без конца идет урезание денег на медицину.

В 2006 году Путин сказал: «Льготникам будем давать лекарства бесплатно!». Напечатали список таких лекарств – там было 10 листов. Сейчас дают список на 2-3 листочка, какие препараты мы можем выписать бесплатно. Помимо этого списка, который нам выдают заново каждые 2-3 дня, мы не можем выписать ни одного препарата, потому что в аптеке им его не дадут. Я не знаю, как это назвать. Мне стыдно перед больными. Когда начался этот обман, у меня были больные, которые не могли жить без определенных лекарств. С астмой, например, или была у меня женщина с приступами эпилепсии. Одна была с тяжелым кризом, а я не могла ей выписать препарат от давления, который стоит 600 или 700 рублей. Она искала, куда пожаловаться. Чтобы этого избежать, я неоднократно покупала за свои деньги и приносила ей этот препарат. Пока она будет обивать пороги высоких инстанций, ей станет совсем худо, а ничего не добьется. При этом меня же обвиняли, что я не могла убедить больную, что ей нужен другой препарат, что я не подобрала другой, что я же создала эту тяжелую ситуацию. Мы в любом случае оказываемся виноватыми.

Препарат от давления, который больному поможет, продается вообще без рецепта, но если я напишу название на листочке, больной купит этот препарат за 700 рублей, а потом идет в Райздрав, в Крайздрав, в страховые компании и говорит: «Мне показан этот препарат, мне врач выписал». Он же знает, что ему как льготнику положены бесплатные лекарства, Путин же сказал. Потом этого врача начинают мучить: «Ты специально нарушил право льготника на бесплатные лекарства и выписал платное?»

У нас сейчас одной больной нейрохирург выписал препарат, который стоит около трех тысяч. Вы думаете, что дальше? Она купила этот препарат, сохранила все чеки, теперь она ходит и выбивает, что она имеет права на льготы. У нас добиваются исполнения своих прав только те, кто жалуется везде, чуть ли не в прокуратуру. Я не знаю, может быть, в Москве и в Санкт-Петербурге обстановка лучше. У меня дочь в Петербурге, у зятя бронхиальная астма, ему нужен препарат, который мы уже не выписываем. А они его получают.

Меня, конечно, поддерживают сейчас, и не только родственники. Когда все это случилось, более 600 человек на одном дыхании подписали письмо в мою защиту. Меня в 20-х числах мая обвинили, а к июлю уже было столько подписей. Больные с других участков, с других концов города ехали, приходили ко мне в кабинет и подписывались, оставляли свои телефоны и адреса.

Конечно, всем уже надоела такая бесчеловечность. В каждой четвертой семье кто-то страдал, кто-то умирал от тяжкого онкологического заболевания – это всех касается, поэтому люди так возмущены. Одна женщина пришла и говорит: «Я в своем доме всех обошла и принесла вам подписи, все мы возмущены!» Когда был апелляционный суд, я подала их копию подписей судье.

Последнее слово

Я уже не знаю, что решил суд, но, надеюсь, нам же дадут последнее слово. Заседание будет 6 октября. Возможно, оно будет последним, потому что уже назначены прения прокурора и адвоката. Если прокурор не выдвинет против нас никакого обвинения, тогда все кончится. Если выдвинет, то будут прения с адвокатом и наше последнее слово. 6 октября, я думаю, это дело будет уже окончательно решено.

Если меня снова обвинят, это будет уже последняя капля. Я поеду в Москву и в Конституционный суд в Петербург. Я этого так не оставлю.

Если говорить откровенно, то мне просто стыдно за все, что происходит. Пятьдесят лет врач проработал! Когда началось следствие, я была после онкологической операции, у меня средств даже на похороны не было, потому что я деньги не копила. Я же не думала об этом.

Я уже три года бьюсь и заработала на похороны и на дорогу в Москву, если надо будет ехать жаловаться. Пятьдесят лет проработать и ничего за душой не иметь, да еще и с таким позором уходить – это просто неприятно. Неуважение какое-то.

Между прочим, в 60-70-х годах проверяющие желали оказать нам помощь. Если мы в чем-то недорабатываем, они нас проверят и укажут, помогут исправить. Люди были заинтересованы в том, чтобы работа была правильно поставлена, и был результат. А начиная с 2006 года проверяющие – это что-то невероятное! Даже если нет у тебя никаких нарушений, они все равно найдут что-нибудь и пишут акты, поднимают шумиху. Какой смысл такой проверки? Выбивать нас из колеи. Если мы не дорабатываем, помогите нам.

Мне стыдно, и я на суде скажу судье об этом. Я как-то слушала передачу, там Хинштейн говорил: «Судья должен руководствоваться внутренним убеждением и совестью». А совесть – это искра Божья. Если это есть, значит, все будет справедливо, если этого нет, то можно любой приговор состряпать.

Я так и сказала, что в нашем Красноярском крае судья может вынести любой, даже самый абсурдный приговор, и бедный подсудимый не может оспорить этот приговор нигде. Вот такая странная наша жизнь.

За 286 рублей устроили трехлетний процесс. Рецепт был выписан пять лет назад – если бы это была статья средней тяжести, уже бы закрыли дело по сроку давности, раз не могут принять решение. Но я отнеслась к разряду тяжких уголовных преступников – это 10 лет до срока давности! Наверное, они еще 10 лет хотят нас мучить? Я собираюсь этот вопрос им задать в своем последнем слове.

Сегодня, 15 октября, проходит очередное судебное заседание по делу Алевтины Хориняк, врача, прописавшего умирающему больному обезболивающий препарат. «Милосердие RU» публикует личную историю Алевтины Петровны Хориняк — ее рассказ о профессии, жизни, вере и судьбе, И о том, как она оказалась на скамье подсудимых

Сегодня, 15 октября, проходит очередное судебное заседание по делу Алевтины Хориняк, врача, прописавшего умирающему больному обезболивающий препарат. «Милосердие. RU» публикует личную историю Алевтины Петровны Хориняк — ее рассказ о профессии, жизни, вере и судьбе. И о том, как она оказалась на скамье подсудимых

1964г, после операции, Алевтина Хориняк справа

Юность. Украина

Я родилась в Красноярске в 1942 году. Но в 1945 году после войны мои родители уехали на Западную Украину. Там я провела все детство, училась в школе.

Украину я всегда вспоминаю с любовью и с болью. Когда я там жила девочкой, — помню, году в 1957-м там были большие брожения в обществе, потому что сначала произошли известные события в Польше, потом в Чехословакии, а это же все рядом. Мы слышали в свой адрес от молодых 17-18-летних ребят, что мы «холерные Советы». Местные были недовольны, что мы «понаихали» к ним, и грозились повесить нас «на гиляку» — на ветке, значит. Наши друзья-украинцы говорили моей маме: «Пани Ани, езжайте домой в Россию, мы не сможем вас спасти, если вам будут угрожать».

1959г, 10 класс

Ненависть к России и подготовка молодежи там шла давно. Ведь эти западные места только в 1939 году отошли России, началась коллективизация, люди были возмущены тем, что лишились всего. Мой отец, кстати, там работал, организовывал колхозы и совхозы, он закончил Тимирязевскую академию. И вплоть до 1953 года западные украинцы ратовали за отделение от СССР. Может быть, и нужно было их отпустить. Ведь, по сути, они так и не смогли срастись с Украиной. Наша учительница была из Днепропетровска и ее не любили только потому, что она с Восточной Украины.

На Украине я оставила свое сердце, потому что провела там все свое детство. Даже, потом, когда я приезжала к своим друзьям через 30 лет, они встречали меня с радостью. Мне жаль, что сейчас там происходят такие горькие события.

Юность на лесоповале: ссыльные преподаватели и осужденные пациенты

После школы я поступила в медицинское училище в Кировской области в городе Омутнинск. Моя мама тоже была медицинским работником, поэтому я решила продолжить семейную династию. Мне очень повезло с преподавателями: это были москвичи — кремлевские врачи, профессора. Они были когда-то осуждены и жили там на поселении. И вот эти люди доброй воли в таком глухом районе организовали обучение высочайшего класса, потому что местному населению нужны были врачи. В 60-е годы там была глухомань, у людей не было паспортов, они не могли никуда выехать из своих деревень. И, конечно, страшная нищета и никакой медицины.

Моя преподаватель — фтизиатр, фамилия ее Конюшевская,(имени я не помню), научила меня не только врачеванию, а самому главному — любить людей. Мне было тогда 18 лет, и я смотрела на этих чудесных людей, конечно же, с восторгом и почитанием. Это были изумительные, образованнейшие люди. А уж докторскому делу они обучили нас так, что я даже могла оперировать, хотя и была обычным фельдшером, молодой девчонкой.

Студенты мединститута г. Красноярска, 5 курс

Я работала фельдшером на участке лесорубов за 50 километров от ближайшей больницы, туда можно было добраться только на дрезине. Так что надо было уметь все — чтобы оказать помощь по максимуму на месте, а уж потом люди ехали к участковому врачу, да и там особого разнообразия не было: только два специалиста, которые тоже делали все — и хирургом работали, и гинекологом — смотря что понадобится.

Тяжелых случаев там хватало — ведь были и пьяные драки, и нападения, и несчастные случаи на производстве. Да и болели местные много. Среди детей было много случаев кори, скарлатины. Я ни от чего не отказывалась. Меня будили среди ночи и звали, и я даже этому радовалась — тому, что могу помочь. Возможно, что это смелость молодости, была бы я взрослее и опытнее, я бы побоялась браться за какие-то вещи. Но я испытывала там в свои 18 лет такую эйфорию и радость от работы! Я была уверена в себе, и ощущала, что мне все по плечу.

Я зашивала сухожилия, зашивала сосуды. Училась на собственном опыте. Бывало, что бревнами лесорубов придавливало, и я выхаживала их травмы. Был случай, человеку раздробило кости черепа, и я сама сделала срочную операцию, а уж потом отправила его на дрезине в районный центр. Меня, правда, тогда районные медики пожурили – мол, не делай самостоятельно такие сложные вещи, но выхода иного я не видела. Зато людей удавалось выхаживать. У меня не умер там ни один ребенок, всех спасли.

Возможно, поэтому меня там берегли и уважали. Ведь это лесоучасток — работали там и уголовники, и уже бывшие осужденные, которые имели поражения в правах, и жили там уже на поселении. Случаи в таких местах бывали разные. Но меня Бог хранил. А может, и потому еще меня не трогали, что я ко всем людям без исключения относилась с любовью. Когда я уезжала, местные женщины подарили мне две подушечки вышитые. Они у меня сохранились до сих пор. Провожали меня люди со слезами, потому что понимали, что теперь ближайшее спасение для них – на расстоянии 50 километров.

«Я лечу уже четвертое поколение моих больных»

В 24 года я поступила в Красноярский краевой мединститут. Кстати, удалось поступить мне не сразу: нужны были знания английского языка, а я на Украине учила французский в школе. Кстати говоря, учительница у нас была чудесная, выучила она нас так, что из моего класса целых семь человек потом поступили на факультеты иностранных языков.
Я выбрала специальность фтизиатра. В меня еще в училище моей преподавательницей, тоже фтизиатром, была вложена любовь к этим больным. Туберкулезники – они отверженные. Мне хотелось им помочь.

Oткрытие анестезиологического отделения с первым наркозным аппаратом в стране в железнодорожной больнице в г. Красноярске, 1964г

Мне говорили: да зачем тебе это надо? Иди в престижную специальность. Но я прямо жаждала другого. В итоге целых 23 года я проработала фтизиатром. Работала в Норильске, в Красноярске. В 1994 году ушла на пенсию. И когда ушла, мне предложили в поликлинике место терапевта. Я опасалась, говорила, что это не моя специальность, но меня уговорили. И с того времени и до сих пор, уже 20 лет я – терапевт в поликлинике Красноярска. Через мои руки прошли четыре поколения больных. Сейчас у меня лечатся уже внуки и даже правнуки моих прежних пациентов.

Работа усложнилась сейчас не только у узких специалистов, но и у участковых врачей. Раньше сколько больных придет в мои часы, столько я и принимала. Не было такого, чтобы по минутам рассчитывать прием. Как вырваться из-под такой нагрузки, непонятно. Сейчас вывели «норму» приема одного человека – 12 минут. Хотят увеличить до 15 минут. Но за такое время все равно ничего не успеваешь! Поэтому я беру работу на дом. У каждого моего пациента есть мой телефон, и они могут позвонить мне в любое время. Я и сама держу тяжелых больных на связи, звоню им, приезжаю домой. Я не могу отказать им в помощи. Врач обязательно должен быть в контакте со своим пациентом.

1968г., в санатории

Случаи за всю мою практику были самые разные. Вот, скажем, вспоминается такой. Сын моей пациентки работал на лесоповале, и бревном ему размозжило позвоночник. Его там, как могли, «собрали», а потом привезли в Красноярск к матери. Состояние этого 45-летнего мужчины было ужасным: вся спина сплошь пролежни, а пятки «съело» так, что даже кости торчали. Пожилого отца, когда он увидел сына в таком состоянии, парализовало. А мама его тоже была очень больна. И вот — полностью больная семья, все лежат по комнатам, и помочь им некому.

Я не могла отказать. Каждый вечер я приходила, его переворачивала, обрабатывала. И знаете, я сама себе не верю, но мы залечили ему пролежни. Хотя и не верили до конца, что получится, что справимся. Потом эта конструкция в его спине сломалась, стала даже торчать из раны. Пришлось вызвать хирурга. А тогда, это было лет 10 назад, часто за любые свои действия врачи брали деньги. Даже бывало, что мне самой приходилось платить деньги за своих пациентов. Вот и здесь я заплатила хирургу, чтобы она согласилась приехать и сделать операцию, мне стыдно было сказать матери этого пациента, что нужно заплатить за лечение. Хирург, конечно, приехала, и спину ему снова выправили.

1974 г., фото с доски почета в г. Норильске

А тут новая беда. После травмы этот пациент жил с катетером. Когда пришлось менять его – скорая отказывалась приезжать. Это было для меня удивительным – я и сама на заре своей практики работала на «скорой», но мы никогда никому ни в чем не отказывали. В итоге мы поняли, что на замену катетера нужно его везти в больницу самим. Но как? Я организовала верующих: пришли несколько мужчин, и мы перетащили его на руках, довезли его до урологии, где ему поставили новые катетеры.

Этот пациент, конечно, остался инвалидом, но мы смогли ему помочь и поставить на ноги. Тогда даже приезжали журналисты, делали материалы об этом уникальном случае.

Участковый терапевт, 2004г

«К Богу человек приходит не для того, чтобы дольше прожить, а чтобы душа его была спасена»

В веру я пришла поздно, в 47 лет. Я принадлежу к церкви евангельских христиан-баптистов. Раньше я была даже противницей религии, все же врач, специалист. А тогда у моего мужа случился инфаркт, он умирал у меня на руках, скорая увезла его без сознания. Я не знала что делать. Подбежала к окну и кричу: «Господи, если ты есть, спаси жизнь мужу!» А за неделю до этого один мой пациент подарил мне молитвенник на церковно-славянском языке, а я даже букв разобрать сразу не могу. Но постепенно начала читать – и вот я до трех часов ночи стояла на коленях и молилась. И пообещала: если муж выживет, буду, Господи, тебе служить. Мужа спасли. Но я не знала, как прийти к вере. В православных храмах несколько раз наткнулась на грубость и холодность священников, когда пыталась расспросить их о вере. А когда случайно зашла в баптистскую церковь, почувствовала там себя спокойно.

Мне часто приходилось общаться с тяжелыми больными, с умирающими. И вера для них часто была важна. Если человек желает что-то услышать о Боге и спасении души, я всегда рассказываю. Бывали такие моменты, когда мои туберкулезные больные отходили в вечность (умирали), раскаявшись и приняв Бога. Им это было особенно важно, ведь многие из них были бывшие уголовники.

Была вот такая необычная история с одним моим больным, Виктором. Однажды его привезли ко мне, он был весь отекший, как бочка. Он сказал: «Я умираю, спасите меня!». Мы с ним поехали в краевой туберкулезный диспансер, и перед приемной у главного врача мы с ним вместе встали на колени и молились Господу, чтобы главный врач его принял. Просто этот больной так себя плохо зарекомендовал, что из-за его поведения его не хотели лечить. Но главный врач вышел и сказал мне: «Только ради тебя я его принимаю!».

Виктор подлечился. Прошло какое-то время, и однажды ко мне прибегает санитарка и говорит: «Привезли Витю, он умирает!». Было воскресенье, выходной, но мне сказали, что до понедельника он не доживет. Было поздно, холод, мороз. Только стала на остановку, подъехал автобус. Села, а самой страшно: водитель странноватый, и единственный пассажир — выпивший. Господи, думаю, куда я еду и ради кого? Ради этого человека.

Зашла в палату: Виктор лежал без сознания, только тяжело дышал. «Витя, ты меня слышишь?». Молчит. Я и рефлексы у него проверила глазные — их не было. Думаю, ну зачем я приехала? Но все же начала молиться. И говорю: «Господи, дай ему хоть на минутку сознание, чтобы он мог попросить у тебя прощения». И только про себя мысленно все это сказала, снова подошла к нему и спросила: «Витя, ты слышишь меня?» Он отвечает: «Слышу». Я прямо отпрянула от него — так это было неожиданно. И я ему сказала: давай будем молиться. Он все сказал, что хотел, попросил «Прими меня, Господи, в свою обитель», и только мы с ним сказали «Аминь», как он отключился, и больше, как я его только не тормошила, в себя уже не пришел. И я спокойна: я знаю, что эта душа ушла к Богу. Умер он часа через полтора.

Таких больных, которые обращались к Богу, и им становилось легче, пусть и не всегда физически, но в душе, было много. У моего мужа тоже была подобная история. Он был когда-то ярый коммунист. А потом перенес два инфаркта, а после этого у него еще и обнаружили рак желудка. Это сейчас врачи не говорят сразу – а раньше говорили в лоб. Он вышел из кабинета ошеломленный. И спрашивает меня: «Что же мне делать?» Я сказала: «Нужно тебе убрать свою гордыню, бежать по городу и кричать «Господи, прости меня!», и не смотреть на людей». Он ответил мне: «Какая же ты жестокая, почему ты мне в этот момент не можешь сказать что-то другое?». А я ответила: «Потому что это самое главное». Он еще два года упорствовал, но потом принял крещение, обратился к Богу. Он прожил еще два года. Но дело ведь не в количестве прожитых дней. К Господу человек приходит не для того, чтобы получить возможность дольше прожить, а чтобы душа его была спасена.

Заложники

Судебное дело в отношении меня появилось в тот момент, когда я сама заболела онкологией. Я думаю, что такие болезни не проявляются просто так. Я стала благополучно жить, все наладилось, и я, видимо, отдалилась от веры, осуетилась. Отдалила сердце свое от Господа. И у меня выявили рак, когда уже легкие были с метастазами. Сделали операцию. В феврале 2011 года я уже готовилась умирать. Но чувствовала, что Господь поднял свой палец, но еще не опустил. Я стала больше проводить времени в молитвах. А потом решила, что будет, то и будет. В марте вышла на работу, хотя было тяжело.

А 16 апреля ко мне пришли из Госнаркоконтроля. А я только просила: «Господи, не дай мне только умереть опозоренной». Возможно, эти испытания и были свыше задуманы: в итоге мне уже некогда было и думать о своей болезни, я переключилась на другие проблемы. Я с тех пор даже не ходила больше проверяться, сдавать анализы. Пусть будет так, как Богу угодно.

Та история 2009 года совершенно обычная. Я долгое время знала семью Сечиных, а Виктор Сечин давно мучился болями от рака. Ему помогал трамадол, но тогда закончились бесплатные рецепты на него. И тогда я выписала рецепт на платный препарат, а моя подруга купила лекарство в аптеке и отнесла Виктору. Нарушение нашли в том, что я не являюсь лечащим врачом Сечина, он обслуживался не в нашей поликлинике. Но как можно было дать человеку мучиться от адских болей, зная, что могу помочь?!

Сечин Виктор, 2006-07г

Это трагедия нашего народа. С конца 80-х годов онкологические больные стали никому не интересны. Только их родственникам. Раньше их помещали в специальные отделения больниц, и умирали такие больные только в стационаре и без болей, а не дома в мучениях. Я тоже работала в свое время медсестрой в таком отделении. Врач всегда контролировал состояние пациентов, а мы следили за ними круглосуточно. Я любила больных, всегда готова была встать среди ночи, сделать укол, дать столько лекарства, сколько нужно, чтобы облегчить боль. Больной в стаканчик постучит, захожу: «Ой, сестричка, болит!». Вкалывала обезболивающее, и человеку сразу легче. А утром мы отчитывались за ампулы. Мы использовали тогда омнопон, опоидные наркотические средства. Я и про наркоманов-то впервые услышала, когда мне было уже за сорок. В нашем окружении все было тихо, и законов никто не нарушал. А больные уходили из жизни достойно.

Ситуация объяснялась еще и тем, что тогда существовало наказание по закону за тунеядство. Поэтому человек не мог болеть дома – кто бы за ним ухаживал, бросив работу? И таких тяжелых пациентов клали в больницы. А сейчас даже на химиотерапию человека не госпитализируют. Они, бедные, три-четыре часа принимают химиотерапию, потом едет домой в автобусе, бывает, что и падают на улице, теряют сознание на обратном пути. В прежние же годы таких пациентов тоже обязательно госпитализировали.

Госнаркоконтроль почему-то взял на себя право вмешиваться, обоснованно ли мы вводим препараты, или нет. Искусство врачевания превратили в сферу обслуживания. Нас, врачей, унижают такими проверками: и начальство, и ФСКН. А ведь раньше, когда я и сама заведовала поликлиникой, проверяющие приезжали не с целью оштрафовать. Наоборот, мы им рассказывали о всех наших проблемах, недостатках — потому что именно такая комиссия могла поспособствовать развитию поликлиники. Нам помогали, присылали, допустим, новое оборудование, и так далее.

А ведь сами сотрудники ФСКН понимают, что такие больные страшно мучаются. Тогда, в 2011 году, в ходе проверки они отправились беседовать с Виктором Сечиным. Один поговорил только с его мамой, а второй отважился зайти в комнату к Виктору, но тут же выскочил оттуда пулей, не смог смотреть на такое зрелище. Испугались человеческой боли. Но судить врача за помощь не испугались.

Первый судебный процесс был образцово-показательным. Прокурор обличала меня с пеной у рта, а судья издевалась. Мне хотели дать 8 лет заключения. Но в итоге обошлись штрафом в 15 тысяч рублей. Я тогда сказала: «Зачем же вы устраивали целый год этот фарс?». Я не ожидала, что вообще будет какой-то приговор, была уверена, что меня оправдают. Как можно осудить врача за то, что он оказал больному помощь? Они не знают, что такое совесть.

Да и по закону они не правы. Мое дело дошло до Верховного суда, и там судьи отметили, что если препарат выписан по показаниям, то это законно. Кроме того, ограничения есть для наркотических и психотропных средств, а не для сильнодействующих лекарств. Трамадол, который я выписала Сечину, — это слабый опиоидный препарат, это не наркотик.

Список льготных лекарств раньше мы получали на 10 листах, а теперь — на двух. Тот же трамадол идет уже не в списках таких льготных препаратов, а отдельно по экспертному коду — это значит, что любой рецепт с трамадолом будет проверен руководством и ФСКН. А люди остаются без обезболивающих.
О своем деле и об общей ситуации я писала и уполномоченному по правам человека в России, и в общественный совет при ФСКН. Но никаких ответов не получила. Сегодня и врачи России, и их пациенты — заложники экономической ситуации в стране.

История Елены Мисюриной , осужденной на два года после смерти пациентки, на слуху у всех. Напомним, в конце января врача-гематолога из Москвы суд признал виновной в гибели женщины . Из-за того, что за несколько дней до смерти больной Мисюрина сделала ей процедуру – трепанобиопсию. Ее обсуждают в медицинских кругах, в социальных сетях…

Алевтина Хориняк, терапевт с 50-летним стажем из Красноярска , пропускает все это «через себя». Ее история тоже прогремела на всю страну: на 3,5 года Алевтину Хориняк осудили за то, что она выписала рецепт на обезболивающее для онкобольного, хотя не имела на это права (время, когда у пациента закончились лекарства, выпало на выходные, и он не мог обратиться за рецептом в поликлинику. Поэтому родственники кинулись за помощью к знакомому участковому терапевту, ведь муки больного были нестерпимы, до конца выходных он бы их просто не вынес). Однако Фемида слепа и глуха: Хориняк обвинили в сбыте сильнодействующих препаратов, фактически записав в наркодилеры. Ей грозило 8 лет.

«Врача от Бога» признали виновной в суде, оштрафовали. Но она раз за разом обжаловала приговор. В конце концов, Алевтину Петровну оправдали. Благодаря, в числе прочего, и огромному общественному резонансу, который получила история. Больше того – именно после этого случая были приняты поправки в закон, облегчающие доступ к наркотическим обезболивающим. СМИ назвали его законом Апанасенко – Хориняк (контр-адмирал в отставке Вячеслав Апанасенко покончил с собой, не вынеся страшной боли из-за отсутствия препаратов). А Алевтину Хориняк выбрали «Женщиной года – 2014» «Forbes». Сейчас ей 75, но не работает на участке она всего два года, до последнего ходила по пациентам.

Поэтому, когда прогремела история с доктором Мисюриной, мы позвонили Алевтине Петровне.

Врач постоянно под ударом

Алевтина Петровна, Вы, как никто другой, можете понять, через что проходит сейчас доктор Мисюрина…

Конечно. Помню, какую растерянность, боль, непонимание испытывала я, когда все это началось. Вы поймите, врач постоянно находится в очень непростых условиях. Он может поставить себя под удар, даже просто исполняя свой долг. Так и произошло с Еленой. И вот результат: ее осудили на два года! Разумеется, это недопустимо. Ведь у пациентки был такой страшный диагноз. Кровотечение могло открыться в любой момент. Такие больные живут, что называется, на острие ножа.

- 3,5 года «ада» судебных разбирательств. Если бы вернуться в 2009-й, выписали бы тот злосчастный рецепт?

Без раздумий. За этим пациентом я ухаживала больше 20 лет. Хоть он и не на моем участке. Знала его мать, всегда поддерживала. Пожилая женщина, всю жизнь посвятившая сыну-инвалиду. Сама бы она не справилась.

И перед майскими праздниками оказалось: у больного нет лекарств. А без препаратов они просто не выдерживают, начинаются невыносимые боли.

Я даже не сомневалась: я имею право выписать рецепт на платное лекарство, трамадол. Ведь до 2009 года его свободно продавали в аптеках. Приказ о запрете вышел позже. А в 2011-м госнаркоконтроль пошел по аптекам – поднимать рецепты за два года. И нашли два моих. За одно число. Почему два, сразу насторожились они. И отчего «чужому» пациенту? Преступная группа, осенило их. Лекарство выкупала не я, а знакомая, Лидия Табаринцева . Отчего два рецепта? Сделали на всякий случай, если не будет той или иной дозировки. Так все и закрутилось.

x HTML-код

Алевтина Хориняк. Мария ЛЕНЦ

«Несите в суд хоть на носилках!»

- Не жалеете, что все так сложилось?

Поначалу было очень тяжело. Видела: все идет к тому, что меня осудили. Никто ничего не слушает, не вникают. А я пришла с открытым сердцем. Желанием все рассказать. А там один следователь добрый, другой – злой. Один уговаривает: «Понятно, вы ошиблись, но и подзаработать хотели». Другой кричит: «Судить вас надо!». Я была так угнетена.

А потом смирилась. Я человек верующий. Решила: пусть меня сажают. И там люди, они нуждаются в помощи. Им нужно говорить о вере. Без Бога я бы не справилась.

К тому же в конце 2010-го меня прооперировали по поводу рака легких. После операции химиотерапию делать было просто некогда. Я же работала, у меня 1700 человек на участке, всех знаю в лицо.

И в марте 2011-го вызывают на заседания в суд. А я говорю близким: «Не знаю, как все сложится, но если что, несите туда хоть на носилках! Буду свидетельствовать против неправого суда». И мои пациенты – с участка – за несколько дней собрали 600 подписей. Устраивали на крыльце суда пикеты, чтобы меня защитить. И все обошлось, Бог миловал.

Если не я, то кто?

Алевтина Петровна, как, по-вашему, может ли громкое дело Елены Мисюриной повлиять на врачей? На их готовность при крайней необходимости идти на риск?

Предполагаю, что да. Допускаю, кто-то постарается брать на себя меньше ответственности в сложной ситуации. Хотя… на меня бы не повлияло. Может, оттого, что я продолжаю семейную династию. Мама была медсестрой, выхаживала бойцов, которых привозили с фронта. Такое рассказывала уже после войны! Но меня это не отвратило.

Я мечтала быть врачом. Уже в 18 лет работала фельдшером. Помню, однажды привезли лесоруба с размозженной бревном головой. Открытая рана, в ней осколки кости. Ближайшая больница в 50 километрах. Ехать надо было на дрезине по узкоколейке. Вдруг не довезла бы?

И я решила оперировать его сама. Ввела обезболивающее. Убрала осколки, зашила рану. Слава Богу, все прошло удачно. Через три дня все-таки повезла парня к хирургу, в участковую больницу. От только ахнул: «Твое счастье, что он у тебя выжил! Но больше так не делай. Никаких операций фельдшер делать не должен». Но тогда, возможно, это был единственный выход.

Знаете, мне кажется, врач – это не профессия. Для меня это целая жизнь. Мой телефон не замолкает и сегодня, хотя официально я уже не работаю. Просят совета, помощи. И я стараюсь не отказывать никому.

Алевтина Петровна Хориняк (род. 15 октября 1942, Красноярск) - российский врач, подвергшийся уголовному преследованию за нарушающую должностную инструкцию выписку болеутоляющего препарата онкобольному. «Дело Хориняк» о подделке документов и незаконном обороте сильнодействующих веществ, длившееся три года (2011-2014) и завершившееся оправдательным приговором «в связи с отсутствием в действиях состава преступления», вызвало широкий резонанс в российском и мировом медицинском сообществе и общественности и послужило толчком для внесения корректировок в российское законодательство.

Биография

Алевтина Петровна Хориняк родилась в 1942 году в Красноярске. В 1963 году окончила Кировское медицинское училище, затем Красноярский медицинский университет. Двадцать три года работала фтизиатром - в онкологическом отделении Красноярской краевой клинической больницы, краевом туберкулёзном диспансере, городском туберкулёзном диспансере. После выхода на пенсию в 1994 году была приглашена работать участковым терапевтом в городскую поликлинику № 4. Десятилетия живя и работая в крае, А. П. Хориняк лечила многие семьи в четырёх поколениях, став для них домашним врачом.

В середине 1990-х годов обратилась в христианство.

«Дело Хориняк»

В конце апреля 2009 года к А. П. Хориняк обратились родственники находящегося в терминальной стадии рака больного, у которого закончился принимаемый им постоянно обезболивающий препарат «Трамадол». Больной был прикреплён к другому участку. Проблема заключалась в том, что согласно закону инвалиду I группы полагалось бесплатное обеспечение лекарствами, но «Трамадол» по федеральной льготе в аптеках города отсутствовал, поэтому выписывать очередной льготный рецепт участковый врач не имел права. Выписка же платного рецепта, который просили родственники, являлась «нарушением прав пациента» на бесплатную медицинскую помощь в соответствии с «Программой государственных гарантий».

Наблюдавшая семью в течение двадцати лет и в подробностях знавшая историю болезни пациента Хориняк выписала платный рецепт. Препарата в указанной дозировке в аптеке не оказалось, и на следующий день она выписала другой рецепт. В конце мая льготное лекарство появилось в аптеках, и уже лечащий врач продолжал выписку препарата пациенту до его смерти в июне 2011 года.

В июле 2011 года при проверке аптек Госнаркоконтролем рецепты обнаружились. Было возбуждено уголовное дело. Дело А. П. Хориняк рассматривалось в Октябрьском районном суде г. Красноярска, Красноярском краевом суде. В качестве соучастницы обвиняемой по делу проходила также близкая знакомая семьи больного, которая приобрела лекарство по обоим рецептам.

Подсудимым были предъявлены обвинения в «подделке <…> официального документа, предоставляющего права, в целях его использования, совершённой с целью облегчить совершение другого преступления» (ч. 2 ст. 327 Уголовного кодекса РФ) и «незаконных приобретении, хранении в целях сбыта и непосредственно в сбыте сильнодействующих веществ», совершённых «группой лиц по предварительному сговору в крупном размере» (ч. 3 ст. 234 УК РФ).

Обвинение настаивало на 9 годах тюремного заключения. В мае 2013 года Октябрьский районный суд вынес обвинительный приговор, на подсудимых был наложен штраф в размере 15 тысяч рублей. Хориняк не признала свою вину и продолжала борьбу. Вопрос для неё был не в сумме штрафа, а в доказательстве своей невиновности.

Затем Красноярский медицинский университет . Двадцать три года работала фтизиатром - в онкологическом отделении Красноярской краевой клинической больницы, краевом туберкулёзном диспансере, городском туберкулёзном диспансере. После выхода на пенсию в 1994 году была приглашена работать участковым терапевтом в городскую поликлинику № 4 . Десятилетия живя и работая в крае, А. П. Хориняк лечила многие семьи в четырёх поколениях, став для них домашним врачом .

В середине 1990-х годов обратилась в христианство .

«Дело Хориняк»

В конце апреля 2009 года к А. П. Хориняк обратились родственники находящегося в терминальной стадии рака больного, у которого закончился принимаемый им постоянно обезболивающий препарат «Трамадол ». Больной был прикреплён к другому участку. Проблема заключалась в том, что согласно закону инвалиду I группы полагалось бесплатное обеспечение лекарствами, но «Трамадол» по федеральной льготе в аптеках города отсутствовал, поэтому выписывать очередной льготный рецепт участковый врач не имел права. Выписка же платного рецепта, который просили родственники, являлась «нарушением прав пациента » на бесплатную медицинскую помощь в соответствии с «Программой государственных гарантий» .

Наблюдавшая семью в течение двадцати лет и в подробностях знавшая историю болезни пациента Хориняк выписала платный рецепт. Препарата в указанной дозировке в аптеке не оказалось, и на следующий день она выписала другой рецепт. В конце мая льготное лекарство появилось в аптеках, и уже лечащий врач продолжал выписку препарата пациенту до его смерти в июне 2011 года .

В июле 2011 года при проверке аптек Госнаркоконтролем рецепты обнаружились. Было возбуждено уголовное дело . Дело А. П. Хориняк рассматривалось в Октябрьском районном суде г. Красноярска, Красноярском краевом суде. В качестве соучастницы обвиняемой по делу проходила также близкая знакомая семьи больного, которая приобрела лекарство по обоим рецептам .

Подсудимым были предъявлены обвинения в «подделке <…> официального документа, предоставляющего права, в целях его использования, совершённой с целью облегчить совершение другого преступления» (ч. 2 ст. 327 Уголовного кодекса РФ) и «незаконных приобретении, хранении в целях сбыта и непосредственно в сбыте сильнодействующих веществ », совершённых «группой лиц по предварительному сговору в крупном размере» (ч. 3 ст. 234 УК РФ) .

Обвинение настаивало на 9 годах тюремного заключения. В мае 2013 года Октябрьский районный суд вынес обвинительный приговор , на подсудимых был наложен штраф в размере 15 тысяч рублей . Хориняк не признала свою вину и продолжала борьбу. Вопрос для неё был не в сумме штрафа, а в доказательстве своей невиновности .

Основные доводы сторон:

Судебное разбирательство продолжалось три года. 21 октября 2014 года Октябрьский районный суд г. Красноярска вынес оправдательный приговор А. П. Хориняк и второй проходившей по делу обвиняемой «в связи с отсутствием в их действиях состава преступления» . После оглашения приговора врач подарила работникам суда Библию .

Общественный резонанс дела

Поступок А. П. Хориняк и уголовное преследование врача с 50-летним стажем за исполнение профессионального долга вызвало широкий общественный резонанс, к ситуации с труднодоступностью обезболивающих препаратов для больных в России было привлечено внимание российской и мировой общественности .

Ход судебного разбирательства освещался средствами массовой информации, в защиту врача собирались подписи под петицией министру здравоохранения . В защиту А. П. Хориняк выступали российские и международные организации паллиативной помощи , правозащитные организации - Human Rights Watch , Всемирный альянс паллиативной помощи, Европейская ассоциация паллиативной помощи . В письме генеральному прокурору Российской Федерации Human Rights Watch назвал «применение уголовных санкций в данном случае избыточным и чреватым нарушением международных норм о правах человека » .

Бывший глава Центра Всемирной организации здравоохранения по паллиативной помощи профессор Роберт Твайкросс en отмечал:

«Спустя 30 лет после первого издания Руководящих принципов ВОЗ для облегчения боли при злокачественных новообразованиях и более чем через 25 лет с момента публикации второго издания Руководства по лечению боли при раке на русском языке, ситуация в России в этом отношении остаётся ужасно отсталой, в результате чего ежегодно тысячи граждан продолжают умирать ужасной смертью, и страдания эти можно предотвратить. Это преступление против человечности, которое должно быть исправлено без промедления!»

«Зеркалом положения медицины в стране» назвала «Дело Хориняк» газета «Аргументы и факты » , «Делом о боли мирового масштаба» - «Новая газета » , «ударом по клятве Гиппократа » - «Право. Ru» . Процесс называли кафкианским и знаковым , расценивали его как «лакмусовый индикатор, вскрывший наличие огромного пласта проблем» .

В 2014 году А. П. Хориняк возглавила рейтинг «Женщины года» по версии журнала «Forbes » . В том же году врач награждена премией газеты «The Moscow Times » в номинации «Персональная социальная ответственность» (англ. Moscow Times Awards - англ. Humanitarian of the Year ), которой отмечаются признанные международным сообществом достижения россиян .

Изменения в законодательстве

«Human Rights Watch» расценил как «невероятный прорыв» появившийся в результате «Дела Хориняк» и других получивших широкую огласку подобных сюжетов приказ Минздрава России № 1175н, вносящий либерализацию в порядок назначения и выписывания лекарственных препаратов , вступивший в силу в июле 2013 года .

23 января 2015 года Государственной думой РФ принят новый закон, облегчающий получение больными обезболивания , СМИ называют его «законом Апанасенко-Хориняк» . Закон вступил в силу 1 июля 2015 года .

Напишите отзыв о статье "Хориняк, Алевтина Петровна"

Комментарии

Примечания

Отрывок, характеризующий Хориняк, Алевтина Петровна

Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.

В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.

Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d"en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.

К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu"ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.