Екатерина I Алексеевна Когда стало известно, что на благополучный исход болезни Петра I уже нет никакой надежды, во дворце поднялась большая тревога – возникал очень важный вопрос: кому быть после великого императора на всероссийском престоле?Больше всего шансов занять

И лицам его партии, сторонникам новой России, созданной гением Петра Великого. Но то было не надолго. Долгоруковы слишком ловко и бесстыдно умели держать в своих тенетах молодого императора, потакали ему во всем, терпеливо сносили его своенравные выходки и за то делали его во всем послушным их воле. Князю Алексею хотелось во что бы то ни стало женить бесхарактерного, неопытного отрока на своей дочери. По грустному стечению обстоятельств, обе невесты молодого императора, одинаково навязанные ему наглостью и хитростью их родителей, не нравились ему самому, да и сами его не любили. Обе княжны – и Меншикова, и Долгорукова – были жалкими жертвами честолюбия и алчности отцов, думавших сделать детей своих слепыми орудиями для возвышения своих родов. Обе сердцами рвались к другим лицам: княжна Мария Меншикова предпочитала царю Сапегу; княжна Екатерина Долгорукова уже любила молодого красивого графа Милезимо, шурина имперского посла Вратиславского.

Екатерина Долгорукова, вторая невеста Петра II

Родитель княжны узнал об этой склонности, насильственно пытался заглушить ее и заставить дочь свою, хотя бы против ее собственной воли, казаться любящею императора. Князь Алексей Григорьевич возненавидел Милезимо как человека, ставшего на дороге его честолюбивым замыслам, и начал мстить ему самыми неблагородными способами. Так, еще в апреле 1729 года Милезимо, отправляясь на дачу к графу Вратиславскому, проезжая мимо царского дворца, сделал несколько выстрелов. Вдруг его хватают гренадеры: «запрещено, говорят ему, здесь стрелять; велено брать всякого, несмотря ни на какую знатность». Гренадеры повели Милезимо пешком по грязи; он просил дозволения по крайней мере сесть в свой экипаж, из которого вышел для того, чтоб стрелять. Ему этого не дозволили. По бокам его ехало двое гренадеров верхом, а другие вели его пешком, и притом вели нарочно мимо дворцовой гауптвахты; выскочили офицеры и гвардейские солдаты и с любопытством глядели на эту сцену. Его повели через дворцовый мост к князю Долгорукову; гренадеры, провожавшие его, отпускали над ним насмешки и ругательства. Милезимо, знавший по-чешски, по близости между собою чешского и русского наречий, понял, что говорили солдаты, а те потешались над ним такого рода остротами, которых передавать не дозволила скромность испанскому посланнику, оставившему известие об этом приключении. Милезимо наконец привели на княжеский двор. Хозяин, вероятно сам заранее устроивший с ним такую проделку, стоял на крыльце. Приглядевшись, он как будто удивился, увидавши перед собой особу, которой никак не предполагал встретить в этом виде; князь не сказал ему обычного приветствия, как знакомому, не пригласил к себе в дом и сухо произнес: «очень жалею, граф, что вы запутались в эту историю, но с вами поступлено по воле государя, его величество строго запретил здесь стрелять и дал приказание хватать всякого, кто нарушит запрещение». Милезимо хотел было объяснить, что запрещение это было ему неизвестно; но князь прервал его и сказал: «мне нечего толковать с вами, вы можете себе отправляться к вашей Божьей матери». С этими словами князь Алексей Григорьевич поворотился к нему спиной, вошел в дом и затворил за собою двери.

Милезимо пожаловался своему зятю Вратиславскому. Тот принял близко к сердцу такой поступок с чиновником имперского посольства, счел его оскорблением, общим для всех иностранных посольств в России, и отправил своего секретаря к испанскому министру, так как испанский король находился тогда в самом тесном союзе с государем Вратиславского. Герцог Де-Лирия обратился по этому делу к Остерману. Хитрый и уклончивый барон Андрей Иванович тотчас расчел, что не след ему слишком вооружаться против князя Алексея Григорьевича, понимая, что последний устраивал пакости своему личному врагу, прикрываясь благовидными законными предлогами. «Я сделаю все возможное, – сказал Остерман, – чтобы граф Вратиславский получил надлежащее удовлетворение, прежде чем он сам его потребует: не заводя дела слишком далеко, я поступлю так, как того требует близкое родство нашего государя с императорским домом и дружественный союз между нашими государствами».

Передали об этом князю Ивану Алексеевичу, царскому фавориту. Тот сказался очень тронутым и послал к Вратиславскому своего домашнего секретаря объяснить, что неприятное событие произошло от недоразумения и от глупости гренадеров, которых он, князь Иван Алексеевич, уже наказал. Отправленный за этим делом секретарь заходил и к Милезимо выразить от лица князя глубокое сожаление о том, что произошло. Милезимо после этого сам увидался с фаворитом, и последний лично просил у него прощения за гренадеров, которые, как уверял, единственно по своему невежеству оказались непочтительными к особе чиновника имперского посольства. И барон Остерман по поводу этого приключения посылал извиняться к Вратиславскому, но заметил, что Милезимо сам виноват, если его не узнали. Вратиславский, вместо того, чтоб успокоиться таким извинением, был, напротив, задет им; он отправил снова своего приятеля герцога Де-Лирия высказать Остерману, что имперский посол недоволен таким способом удовлетворения; притом ему не нравилось и то лицо, которое Остерман присылал к нему для объяснений. Барон Остерман на этот раз, в разговоре с испанским посланником, поднял топ голоса выше и стал уже в положение не знакомого друга, а русского министра, ведущего речь о вопросе, касающемся чести государства.

Графу Вратиславскому, сказал Остерман, дано слишком большое удовлетворение, тем более, что в этом деле виноват сам граф Милезимо, если с ним произошла неприятная история. Действительно государь дал запрещение охотиться в окрестностях на расстоянии тридцати верст, а граф Милезимо начал стрелять в виду дворца, да еще грозил гренадерам, прицеливаясь в них ружьем и обнажая против них шпагу.

– Это неправда, – отвечал ему испанский посланник, – граф Милезимо не оказывал никакого сопротивления и оказать его в своем положении не мог.

– Его царское величество, – сказал Остерман, – неограниченно властен в своем государстве давать всякие приказания, какие ему дать будет угодно; все обязаны знать это и исполнять.

Испанец с горячностью сказал:

– Все, даже дети, знают, что каждый государь имеет право давать приказания в своем государстве, но чтоб с этими приказаниями сообразовались иностранные министры и люди их свиты, необходимо, чтоб о том извещала их коллегия иностранных дел; на это заранее должен был бы обратить внимание государственный секретарь или министр, через которого они ведут сношения. И граф Вратиславский, и я с нашими кавалерами получили от его царского величества дозволение охотиться в окрестностях, а чтоб было запрещение охотиться в одном каком-нибудь месте не только подданным, но и нам, получившим дозволение охотиться всюду, нужно было передать нам особое сообщение.

Остерман, не стал придумывать изворота в ответ на такое заявление и сказал:

– Я все сделал, что только мог; граф Вратиславский должен остаться удовлетворенным.

После такого разговора Вратиславский, узнавши об отзыве Остермана, пригласил к себе представителей иностранных дворов и заявил им, что удовлетворение, предложенное Остерманом по делу с Милезимо, считает недостаточным для чести и значения своего государя и полагает, что наглый поступок русских с чиновником имперского посольства наносит оскорбление всем представителям иностранных дворов в Москве. Сторону Вратиславского с живостью приняли представители Испании, Польши, Дании и Пруссии. Обдумавши, они послали требование, чтоб князь Алексей Григорьевич извинился перед Вратиславским, и если в самом деле виною всему глупость гренадеров, то хотя бы их уже и наказали, пусть он их пришлет в распоряжение Вратиславского для наказания, или же, если то будет угодно Вратиславскому, пусть экзекуция над виновными произведется в присутствии посольского чиновника, которого пришлет Вратиславский с тем, чтоб быть свидетелем.

Так и сталось. Князь Алексей Григорьевич прислал к Вратиславкому бригадира, служившего в дворцовом ведомстве и заведовавшего запрещенным для стрельбы округом, в котором стрелял Милезимо, Этот бригадир должен был выразить бесконечное сожаление о неприятном случае, происшедшем с Милезимо, и известить, что хотя гренадеры уже наказаны, однако могут подвергнуться новому наказанию, если то графу Вратиславскому будет угодно. Этим дело и покончилось. Вратиславский счел себя удовлетворенным, а князь Алексей Григорьевич все-таки достиг своего: Милезимо понял, за что с ним произошло неприятное событие, понял, что ему закрыты двери дома Долгоруковых, и он лишен возможности нежных свиданий с княжной, которую полюбил и, которая любила его.

Разлучивши Милезимо с княжной, нежные родители старались беспрестанно представлять ее особу глазам молодого царя и всюду таскали ее на охоту с прочими членами своей семьи, даром что ей было тяжело в этом сообществе и все помышления ее обращались к молодому иноземцу, даром что царь вовсе не показывал к ней таких знаков внимания, какие говорили бы сколько-нибудь о существовании к ней сердечного влечения. Ловкому родителю все это было нипочем: он решился, во что бы то ни стало, привести дело к желанному для него концу. Еще до последней осенней поездки государя на охоту, иноземная партия думала подставить Петру чужестранную невесту, принцессу Брауншвейг-Бевернскую: ее рекомендовал Вратиславский как родственницу своего императора. Но Долгоруковы, удаливши Петра из Москвы, успели вооружить его против этого намерения; брак с иноземкою, представляли они, не будет счастлив; в пример тому указывали даже на покойного родителя государя, царевича Алексея Петровича, которого отец женил против воли и желания; гораздо лучше царю поискать достойной супруги в своей родной земле: между подданными, как делали, из рода в род старые московские государи. Петр уже был настроен и постоянно поддерживаем в желании жить и поступать не по пути своего деда, а по пути старых праотцев, и потому сердечно отнесся к этой мысли. Родители княжны Екатерины нарочно делали так, чтоб она везде торчала перед глазами царя: и на пирушках, следовавших за охотою в поле, и в Горенках, куда завозили государя Долгоруковы с охоты на несколько дней – везде около него была неизбежная княжна Екатерина. В Горенках, длинными осенними вечерами, собирались играть в карты, в фанты: всегда ближе всех к царю – княжна Екатерина. Мы не знаем подробностей обстоятельств, как произошло первое заявление царя о желании вступить с нею в брак; но понятно, что четырнадцатилетнего отрока нетрудно было настроить и подготовить к этому, когда ни на шаг не спускали его с рук и с глаз и беспрестанно подставляли ему хорошенькую девицу, заставляя ее оказывать государю всякие видимые, любезности. Еще царь не воротился из своей поездки, а уже в Москве и знатные, и незнатные твердили в один голос, что молодой император женится на дочери князя Алексея Григорьевича. Пришел ноябрь. Начались приготовления к какому-то торжеству: оно должно было произойти тотчас по возвращении царя. Тогда не предстояло ни именин, ни дня рождения никого из царственных особ, и все в Москве догадывались, что ожидаемое торжество должно было быть не иное что, как обручение царя Петра с княжной Екатериной Долгоруковой.

Наконец царь воротился в Москву. Тайна ожидания внезапно разъяснилась. Петр остановился в Немецкой слободе, в Лефортовском дворце, и через несколько дней, 19 ноября, собрал членов верховного тайного совета, знатнейших сановников духовных, военных и гражданских, весь так называемый генералитет, и объявил, что намерен вступить в брак со старшей дочерью князя Алексея Григорьевича Долгорукова, княжной Екатериной.

Событие было не новостью в своем роде для русских: все прежние цари выбирали себе жен из подданных и даже не смотрели на знатность или не знатность рода невесты. Род князей Долгоруковых был притом знатен и даже доставлял уже в царскую семью невест. Но в браке молодого, не достигшего еще шестнадцатилетнего возраста государя все ясно видели нечестную проделку; все поняли, что Долгоруковы, пользуясь малосмыслием царя слишком юного и не обращая внимания на последствия, спешат преждевременно связать его узами свойства с своей фамилией, с тем расчетом, что уз этих, при неразрывности брака, предписываемой уставами православной церкви, невозможно будет расторгнуть. Но все могли понимать, что расчет Долгоруковых не вполне был верен; при неограниченном самодержавии царей никакие церковные законы не были сильны: об этом ясно свидетельствовали неоднократные примеры в русской истории, да и за примерами такими не нужно было пускаться памятью в отдаленные века: еще жива была первая супруга Петра Великого, только что освобожденная от долгого, тяжелого заключения, и Петр II со временем мог в этом пойти по следам своего деда Петра I. Слушавшие заявление государя о предстоящем брачном союзе шепотом говорили между собою: «шаг смелый, да опасный. Царь молод, но скоро вырастет: тогда поймет многое, чего теперь не домекает».

Однако, никто не смел тогда высказать этого гласно, и когда наступило 24 ноября, день св. великомученицы Екатерины, все высшие чины государства и иностранные министры поздравляли со днем тезоименитства избранницу царского сердца. Долгоруковы, поймавши на удочку царственного юношу, спешили покончить начатое, чтоб не дать царю времени одуматься. 30 ноября назначен был день обручения.

Современники оставили нам описание этого замечательного дня, который должен был возвести род Долгоруковых до крайних пределов величия, какого только могли достигнуть в России подданные и какое оказалось по приговору непонятной судьбы в действительности подобием мыльного пузыря.

Торжество это происходило в царском дворце в Немецкой слободе, известном под именем Лефортовского. Приглашены были члены императорской фамилии: цесаревна Елизавета, мекленбургская герцогиня Екатерина Ивановна, дочь ее принцесса мекленбургская Анна (впоследствии правительница России под именем Анны Леопольдовны); приехала из своего монастыря и бабка государя, инокиня Елена. Недоставало только герцогини курляндской Анны Ивановны, находящейся тогда в Митаве. Все эти присутствовавшие здесь женского пола члены царского рода были недовольны совершавшимся событием, за исключением, быть может, бабки-отшельницы, с добродушием уже сознавшей суету всего земного. Приглашены были члены верховного тайного совета, весь генералитет, духовные сановники и все родственники и свойственники рода Долгоруковых; последние, для пышности, приглашались через собственного шталмейстера Алексея Григорьевича. Здесь были иностранные министры с своими семействами и много особ женского пола – вся знать московская, как русская, так и иноземная.

Царская невеста, объявленная с титулом ее высочества, находилась тогда в Головинском дворце, где помещались Долгоруковы. Туда отправился за невестой светлейший князь Иван Алексеевич, в звании придворного оберкамергера, в сопровождении императорских камергеров. За ним потянулся целый поезд императорских карет.

Княжна Екатерина Алексеевна, носившая тогда название «государыни-невесты», была окружена княгинями и княжнами из рода Долгоруковых, в числе которых были ее мать и сестры. По церемонному приглашению, произнесенному обер-камергером, невеста вышла из дворца и села вместе с своею матерью и сестрами в карету, запряженную цугом, на передней части которой стояли императорские пажи. По обеим сторонам кареты ехали верхом камер-юнкеры, гоф-фурьеры, гренадеры и шли скороходы и гайдуки пешком, как требовал этикет того времени. За этой каретой тянулись кареты, наполненные княгинями и княжнами из рода Долгоруковых, по так, что ближе к той карете, где сидела невеста, ехали те из рода Долгоруковых, которые по родственной лестнице считались в большей близости к невесте; за каретами с дамами Долгоруковского рода тянулись кареты, наполненные дамами, составлявшими новообразованный штат се высочества, а позади их следовали пустые кареты. Сам обер-камергер, брат царской невесты, сидел в императорской карете, ехавшей впереди, а в другой императорской карете, следовавшей за ним, сидели камергеры, составлявшие его ассистенцию. Этот торжественный поезд сопровождался целым батальоном гренадеров в количестве 1.200 человек, который должен был занять караул во дворце во время обряда обручения. Все тогда говорили, что князь Иван Алексеевич нарочно призвал такое множество вооруженного войска в тех видах, чтобы не допустить до каких-нибудь неприятных выходок, потому что он знал о господствовавшем в умах нерасположении к Долгоруковым. Поезд двинулся из Головинского дворца через Салтыков мост на Яузе к Лефортовскому дворцу. По прибытии на место обер-камергер вышел из своей кареты, встал на крыльце, чтобы встречать невесту и подать ей руку при выходе из кареты. Оркестр музыки заиграл, когда она, ведомая под руку братом, пошла во дворец.

В одной из зал дворца, назначенной для обручального торжества, на шелковом персидском ковре поставлен был четвероугольный стол, покрытый золотою материею: на нем стоял ковчег с крестом и две золотые тарелочки с обручальными перстнями, По левой стороне от стола, на другом персидском ковре поставлены были кресла, на которых должны были сидеть бабка государя и невеста и рядом с ними на стульях мекленбургские принцессы и Елизавета, а позади их на стульях в несколько рядов должны были сидеть разные родственники невесты и знатные дамы. По правой стороне от стола на персидском ковре поставлено было богатое кресло для государя.

Обручение совершал новгородский архиепископ Феофан Прокопович. Над высокой четой во время совершения обряда генерал-майоры держали великолепный балдахин, вышитый золотыми узорами по серебряной парче.

Когда обручение окончилось, жених и невеста сели на свои места и вес начали поздравлять, их при громе литавр и при пушечной, троекратной пальбе. Тогда фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгоруков произнес царской невесте такую знаменательную речь:

«Вчера я был твой дядя, нынче ты мне государыня, а я тебе верный слуга. Даю тебе совет: смотри на своего августейшего супруга не как на супруга только, но как на государя, и занимайся только тем, что может быть ему приятно. Твой род многочислен и, слава Богу, очень богат, члены его занимают хорошие места, и если тебя станут просить о милости для кого-нибудь, хлопочи не в пользу имени, а в пользу заслуг и добродетели. Это будет настоящее средство быть счастливою, чего, я тебе желаю» (Соловьев, XIX, 235),

В то время говорили, что этот фельдмаршал, хотя и дядя царской невесты, противился браку ее с государем, потому что не замечал между ним и ей истинной любви и предвидел, что проделка родственников поведет род Долгоруковых не к желаемым целям, а к ряду бедствий. В числе приносивших поздравления царской невесте был и, Милезимо. как член имперского, посольства. Когда он подошел целовать ей руку, она, подававшая прежде машинально эту руку поздравителям, теперь сделала движение, которое всем ясно показало происшедшее в ее душе потрясение. Царь покраснел. Друзья Милезимо поспешили увести его из залы, посадили в сани и выпроводили со двора.

По окончании поздравлений высокая чета удалилась в другие апартаменты; открылся блистательный фейерверк и бал, отправлявшийся в большой зале дворца. Гости заметили, что инокиня Елена, несмотря на свою черную иноческую одежду, показывала на лице сердечное удовольствие, Зато царская невеста в продолжение всего, этого рокового вечера была чрезвычайно грустна и постоянно держала голову потупивши. Ужина не было, ограничились только закуской. Невесту отвезли в Головинский дворец с тем же церемониальным поездом, с каким привезли для обручения.

Имперский посланник граф Вратиславский, недавно еще думавший дать царю в супруги немецкую принцессу, мог быть недоволен этим обручением более всякого другого, но он не только не высказал чего-нибудь подобного, a, соображая возвышение в грядущем рода Долгоруковых, стал заискивать их расположения и особенно увивался около князя Ивана Алексеевича. Вратиславский стал хлопотать у своего государя, чтобы князю Ивану Алексеевичу дать титул князя Римской империи и подарить то княжество в Силезии, которое было дано Меншикову. Испанский посланник, герцог Де-Лирия, вел себя так же, как и Вратиславский, и хотя до сих пор казался преданным имперскому послу, но теперь явился ему соперником в соискании расположения Долгоруковых. Оба старались, так сказать, забежать вперед и насолить, друг другу. Вратиславский наговаривал Долгорукову про испанского посланника, что он разносит слухи, «будто отец князя пользуется незрелостью и ребяческой бесхарактерностью царя, а герцог Де-Лирия успел разуверить в этом князя Ивана, наговорить на Вратиславского и потом в письмах своих, отправленных в Испанию, хвастался, что князь Долгоруков привязался к нему и стал ненавидеть австрийцев (Депеши герцога Де-Лирия, напеч. в русск. переводе во.2 т. сборн. «XVIII век», изд. Бартенева).

Через несколько дней после обручения царя Вратиславский спровадил из Москвы своего шурина Милезимо. Он отправил его в Вену передать императору весть о важном событии, происшедшем в русском придворном мире. Вратиславский опасался, чтобы этот горячий молодой человек, оставаясь в Москве, в припадке оскорбленной любви не показал каких-нибудь эксцентрических выходок. Но Милезимо в то время так замотался, что кредиторы не хотели его выпускать, и Вратиславский с большим усилием уговорил их до поры до времени взять векселя. Кажется, князь Алексей Григорьевич не оставлял этого молодца своим злобным вниманием.

Род Долгоруковых достиг теперь крайних пределов величия. Все смотрело им в глаза, все льстило им в чаянии от них великих богатых милостей. Пошли толки, чем кто из Долгоруковых будет, какое место займет на лестнице высших государственных должностей. Твердили, что князю Ивану Алексеевичу быть великим адмиралом; его родитель сделается генералиссимусом, князь Василий Лукич – великим канцлером, князь Сергей Григорьевич – обер-шталмейстером; сестра Григорьевичей Салтыкова станет обер-гофмейстериной при новой молодой царице. Делали разные предположения о том, на кого из знатных девиц падет выбор царского фаворита. Одни, по догадкам, предполагали, что он женится на Ягужинской, другие, и в их числе иностранные посланники, были уверены, что его честолюбие не удовлетворится иначе, как союзом с особою царской крови; говорили, что князь Иван женится на цесаревне Елизавете: к ней он и прежде показывал внимание, но принцесса не отвечала ему, и после царского обручения удалилась в деревню; её привезут в Москву – говорили тогда в придворном кругу, и царь предложит ей либо выходить за фаворита, либо идти в монастырь. Но не сбылось ни одно из этих предположений. Князь Иван Алексеевич долго вел ветреный образ жизни, перебегая от одной женщины к другой, и наконец теперь остановился на девушке, к которой почувствовал столько же любви, сколько и уважения; то была графиня Наталья Борисовна Шереметева, дочь Бориса Петровича, фельдмаршала Петрова века, покорителя Ливонии, которого память была очень любима в России в то время. 24 декабря произошло их обручение в присутствии государя и всех знатных лиц. Оно совершилось с большою пышностью; по известию, оставленному самой невестой в своих записках, одни обручальные перстни их стоили: женихов 12.000 руб., невестин 6.000 руб.

Между тем дни за днями проходили; при дворе каждый почти день отправлялись празднества; вся Москва носила тогда праздничный вид, ожидая царского брака, но близкие к государю люди замечали, что он и после обручения не показывал никаких знаков сердечности к своей невесте, а становился к ней холоднее. Он не искал, подобно каждому жениху, случая почаще видеть свою невесту и быть с нею вместе, напротив, уклонялся от ее сообщества; замечали, что ему вообще было приятнее, когда он находился без нее. Этого и надобно было ожидать: малосмысленный отрок не имел настолько внутренней силы характера, чтоб отцепиться от Долгоруковых впору; его подвели: отрок неосторожно, может быть, под влиянием вина, болтнул о желании соединиться браком, а бесстыдные честолюбцы ухватились за его слово. «Царское слово пременно не бывает» – гласила старая русская поговорка, и вероятно эта поговорка не раз повторялась Петру в виде назидания. И вот его довели до обручения. Но тут, естественно, еще более опротивела ему и прежде немилая невеста. Это положение понимали все окружавшие царя и втайне пророчили печальный исход честолюбию Долгоруковых. Сам князь Алексей Григорьевич, досадуя, что время Рождественского поста и Святок помешало скорому совершению брака, и замечая усиливающееся охлаждение царя к невесте, хотел было устроить тайный брак, но потом отстал от этой мысли, взвесивши, что такой брак, совершенный не в положенное церковью время, не имел бы законной силы. Приходилось вооружиться терпением и подождать несколько дней. Царский брак мог совершиться только после праздника Крещения и назначен был на 19 января. Между тем на Новый год царь сделал выходку, которая сильно не понравилась князю Алексею Григорьевичу: не сказавши Долгоруковым, он ночью ездил по городу и заехал в дом к Остерману, у которого, как рассказывает иностранный министр того времени (Lefort. Herrmann, 536), находилось еще двое членов верховного тайного совета, и было там при государе какое-то совещание, вероятно, не в пользу Долгоруковых: они умышленно были устранены от участия в нем. После того, как сообщает тот же современник, царь имел свидание с цесаревной Елизаветою: она жаловалась ему на скудость, в какой ее содержали Долгоруковы, захвативши в свои руки все дела двора и государства; в ее домашнем обиходе чувствовался даже недостаток в соли. «Это не от меня идет, сказал государь: я уже не раз давал приказания по твоим жалобам, да меня плохо слушаются. Я не в состоянии поступить так, как бы мне хотелось, но я скоро найду средство разорвать свои оковы».

В самом возвышающемся роде Долгоруковых не было согласия. Фельдмаршал, князь Василий Владимирович, и прежде недовольный проделками князя Алексея Григорьевича; не переставал роптать и обличать его. Князь Алексей Григорьевич не ладил с сыном, царским фаворитом, да и сама невеста стала недовольна братом за то, что не допускал се овладеть бриллиантами умершей великой княжны Наталии Алексеевны, которые царь обещал своей невесте. Других ветвей князья Долгоруковы не только не пленялись счастьем, привалившим к одной линии многочисленного княжеского рода, но питали к ней чувство злобной зависти. По всему можно было предвидеть – и уже многие предсказывали – что предполагаемой свадьбе не бывать, и князей Долгоруковых, по воле опомнившегося царя, постигнет судьба князя Меншикова .

В начале 1730 года получено было известие о смерти Меншикова. Несчастный изгнанник, заточенный в ледяной пустыне, был сначала помещен с семейством в остроге, нарочно в 1724 году построенном для государственных преступников, а потом ему дозволили построить свой собственный домик. Он переносил свое горе с истинно геройскою твердостью духа. Как ни томило его внутренне это горе – не показывал он тоски своей внешнимизнаками, казался довольно весел, заметно пополнел и был чрезвычайно деятелен. Из скудного содержания, какое выдавалось ему, сумел он составить такой запас, что мог на него построить деревянную церковь, которая была еще при нем освящена во имя Рождества Богородицы. (Замечательно, что в этот праздник постигла Меншикова опала). Он сам своей особой работал топором над ее постройкой; недаром приучил его с юности к такого рода работе Петр Великий. Меншиков был очень благочестив, сам звонил к богослужению и на клиросе своей Березовской церкви исполнял должность дьячка, а дома читал детям священное писание. Говорят, что он составлял свое жизнеописание и диктовал его детям своим. К сожалению, оно не дошло до нас. 12 ноября 1729 года, 56 лет от роду, он скончался от апоплексического удара: в Березове некому было пустить заболевшему кровь. Когда получено было в Москве через тобольского губернатора (от 25 ноября 1729 года) известие о кончине Меншикова, Петр приказал освободить его детей и дозволить им жить в деревне дяди их Арсеньева с воспрещением въезжать в Москву; повелено было дать им на прокормление по сто дворов из прежних имений их родителя, и сына записать в полк (Есип., Ссылка кн. Меншикова, Отеч; Зап. 1861, № 1, стр. 88). Старшая дочь Александра Даниловича, Мария, бывшая невеста императора, умерла в Березове; но о времени ее кончины существует разногласие. По одним известиям она умерла при жизни отца, и родитель сам погребал ее, по другим известиям, и вероятнейшим (см. Ссылка кн. Меншикова, ibid., прилож. № 6, стр. 37), ее не стало на другой месяц после кончины отца, 26 декабря 1729 года.

Екатерина Алексеевна Долгорукова. Родилась в 1712 году - умерла в 1747 году. Княжна, невеста императора Петра II.

Екатерина Алексеевна Долгорукова родилась в 1712 году.

Отец - Алексей Григорьевич Долгоруков (умер в 1734 году в Берёзове), русский государственный деятель, член Верховного Тайного Совета при , сенатор, гофмейстер, кавалер ордена Святого апостола Андрея Первозванного, двоюродный брат В.Л. Долгорукова.

Мать - Прасковья Юрьевна Хилкова.

Брат - Иван Алексеевич Долгоруков (1708-1739, казнён в Новгороде), фаворит императора Петра II. С 1730 года был женат на графине Наталье Борисовне Шереметьевой.

Княжна Екатерина Алексеевна воспитывалась вместе с братом своим Иваном в Варшаве в доме деда своего Григория Фёдоровича.

Подчиняясь приказанию отца, княжна Екатерина согласилась выйти замуж за императора Петра II, тогда как питала страстную любовь к графу Миллезимо из рода дель Каретто (родственнику австрийского посла графа Вратислава) и была взаимно им любима. 19 ноября 1729 года она была объявлена невестой четырнадцатилетнего императора, а 30 ноября состоялось её торжественное обручение, причём ей был дан титул «Её высочества государыни-невесты».

30 ноября 1729 года по случаю помолвки Екатерине был пожалован Орден Святой Екатерины 1 степени, которого она была лишена после падения семьи в 1730 году.

Екатерина Долгорукова

На другой день после обручения она переехала на жительство в Головинский дворец, а граф Миллезимо был отправлен за границу. Однако женой Петра II Екатерина так и не стала - за две недели до свадьбы, в январе 1730 года Пётр II заболел и умер.

Долгоруковы подготовили поддельное завещание в пользу «государыни-невесты», но не рискнули его предъявить, что, тем не менее, жестоко отразилось на судьбе князя Ивана Алексеевича.

После кончины Петра II княжна Екатерина вернулась в дом родителей и вместе с ними, по вступлении на престол императрицы Анны Иоанновны, в апреле 1730 года, сослана в Берёзов. По некоторым данным, Екатерина Алексеевна Долгорукова через несколько месяцев после смерти Петра родила мёртвую дочь.

В 1740 году она была перевезена в Томск и заточена в Рождественском девичьем монастыре, где содержалась в самом строгом заключении почти год. Императрица Елизавета приказала освободить её и пожаловала ей звание фрейлины.

В 1745 году она вышла замуж за генерал-поручика графа А.Р. Брюса, но вскоре простудилась и умерла. По некоторым сведениям, похоронена в ограде Андреевского собора.

Образ Екатерины Долгоруковой в кино:

1970 - Баллада о Беринге и его друзьях (в роли Екатерины Долгоруковой - Валентина Егоренкова).

В 1727 году, после смерти Екатерины I российским императором стал внук Петра I Петр II. В этот момент ему было всего 12 лет. В этом нет ничего удивительного, история знала и более юных монархов, но положение Петра II усугублялось тем, что к этому моменту у него практически не осталось близких родственников, за исключением малолетней сестры Натальи и молодой тетушки Елизаветы. Строго говоря, никто не готовил этого мальчика к управлению государством, даже его воспитанием практически не занимались. Причем все его окружение приветствовало и поощряло стремление одинокого подроста казаться взрослым и иметь друзей. Все это выливалось в многочисленные пирушки, охоты и прочие совсем не детские развлечения.
У юного российского императора Петра II за его короткую жизнь было две невесты. Первой бала Мария Александровна Меньшикова, дочь ближайшего соратника Петра I. После смерти Екатерины I осталось завещание, в котором Петр назывался наследником российского престола, и говорилось о его женитьбе на дочери Александра Меньшикова Марии. Таким образом, Александр Данилович пытался удержать государственную власть в своих руках. Но этим планам не суждено было исполниться. Придворные составили заговор против Меньшикова и очень скоро он, и его семья были лишены всех званий, имущество было конфисковано, а Светлейший князь и его дети оказались в ссылке в далеком сибирском городке Березове. По дороге к месту ссылки умерла жена Меньшикова Дарья Михайловна.
В Березове Меньшиковых поместили в острог – государственную тюрьму, переделанную из закрытого монастыря. Семья Меньшиковых жила очень дружно. Старшая дочь Мария взяла на себя все обязанности по кухне, младшая дочь Александра следила за состоянием одежды, каждой помогала особая крестьянка. Благодаря стараниям неизвестного доброжелателя Меньшиковы обзавелись быком, четырьмя коровами и разной птицей, своими силами смогли устроить огород и сами себя обеспечивали овощами.
Бывшая царская невеста и ее сестра увлекались рукоделием, в Березовском Воскресенском соборе еще долго хранились парчовые священнические ризы, со звездами св. Андрея на заплечьях, по преданию шитые княжнами Меньшиковыми. Ссылка Меньшиковых в Березове продолжалась до 1730 года. К этому времени в живых остались только сын Меньшикова Александр и младшая дочь Александра. По возвращении из Сибири Александру Александровичу Меньшикову было возвращено практически все имущество, конфискованное у его отца.
После падения Меньшикова место царской невесты заняла княжна Екатерина Долгорукая, но и ей не удалось стать новой императрицей. Перед самой свадьбой Петр II простудился на охоте, заболел оспой и умер в тот самый день, на который была назначена его свадьба. Семья Долгоруких предприняла все возможные меры, чтобы сохранить государственную власть в России в своих руках. Ими было составлено фальшивое завещание в котором Петр II передавал власть своей “государыне-невесте”, но как не старались князья Долгорукие им не удалось получить подпись умирающего Петра на этом завещании. В последствии, этот факт оказался одним из самых сокрушительных обвинений выдвинутых против Долгоруких.
Со смертью юного императора в России опять встал вопрос о престолонаследии. В этот период в династии Романовых не было ни одного представителя мужского пола. На тот момент, на российский престол претендовали две дочери сводного брата Петра I Ивана и две дочери самого Петра, но последние были рождены до заключения официального брака между их родителями. Верховный тайный совет принял решение посадить на престол дочь царя Ивана, вдовствующую курляндскую герцогиню Анну.
В 1730 году государственную власть в России перешла к Анне Иоанновне. Одним из условий ее воцарения было серьезное ограничение в правах выдвинутое Тайным советом. В начале Анна Иоанновна согласилась на все требования совета, но сразу после коронования отказалась от всех прежних договоров, а члены Тайного советы подверглись репрессиям. В это число попала и семья второй царской невесты Екатерины Долгорукой. Их обвинили “ в оскорблении ее величества” и “разрушении здоровья Петра II”, казнокрадстве и прочих грехах. В итоге 16 членов этой семьи были отправлены в сибирскую ссылку.
По стечению обстоятельств семья Долгоруких сменила в Березове семью Меньшиковых, которые были помилованы новой правительницей. Правда, сам Александр Данилович и его дочь Мария к тому времени уже скончались. Через некоторое время в Екатерину Долгорукую влюбился местный чиновник, но получил жесткий отказ. Отвергнутый поклонник написал донос и против Долгоруких начался новых политический процесс. В итоге их обвинили в государственной измене и назначили более суровое наказание.
Бывшая царская невеста оказалась сослана в Томский женский Христорождественский монастырь, где 22 декабря 1740 года была насильно подстрижена в монахини. Надо сказать, что этот монастырь влачил жалкое существование, в нем насчитывалось всего семь старых монахинь и кормились они в месте с бывшей княжной подаянием горожан, так как других средств к существованию монастырь не имел. По указанию сверху режим содержания Екатерины в монастыре был очень жестким. Она не могла одна находиться в комнате, за ее дверью постоянно находился часовой, для прогулок она иногда подниматься на монастырскую колокольню, это было единственное разрешенное развлечение.
В 1741 году на российский престол взошла Елизавета. 10 января 1742 года настоятель Томского Алексеевского монастыря архимандрит Лаврентий получил царский указ о снятии монашеского обета с Екатерины Долгорукой. По возвращении в Петербург Екатерина Долгорукая вышла замуж за графа Брюса. Но тяготы сибирской ссылки не прошли даром для здоровья этой женщины, и через два года она умерла в возрасте тридцати трех лет.